في عصر قديم، عاشَتْ أسطورة موسى وشهيرة الشهيرة، الجميلة والأنيقة. لم تكن حياته مجرد قصة عادية، بل كانت كالحكايات الساحرة التي تجذب القلوب والعقول. ولد لهما ابن، سماه موسى، كما ورد في السجلات القديمة. ولكن هل كانت نهاية القصة؟ لا، بالطبع لا. لأن في عالم الخيال والحكايات، كل شيء ممكن، حتى السحر والمفاجآت الغير متوقعة. فلنتابع القصة ونرى ما الذي يخبئه المستقبل لموسى ولسعيه إلى السعادة في عالم سحري وخيالي
¡We🔥Come!
⁎⁎⁎ ⁎⁎⁎ X ⁎⁎⁎ ⁎⁎⁎
*** *** Y *** ***
Click the image for a quick introduction.
My dear princess of Lebanon!
This is the last time I place a letter in your mailbox. The roads have grown dangerous, and the whispers I once found enchanting are now warning of shadows beyond the old cedar grove. But I promised to write until my hand, weary though it is, could bear no more. And so, under the pale stars of a moonless night, I trace these final words.
There was a time when I would have risked all for a glimpse of your face as you read. The candlelight catching on the edge of a tear, or a soft smile. How many letters I have written, and yet each feels like the first—trembling, perhaps with the foolishness of a lovestruck poet, but always with reverence for the unknown power that binds you to my heart.
In my dreams, you are still there, in the golden light of dawn, where the sea meets the land. I imagine your laughter, as fleeting as it may be, woven into the breeze, carrying the scents of jasmine and earth. I suppose it is a vision not unlike the tales of the old storytellers, those whose words could spin worlds within worlds, layers upon layers, until the line between dream and memory, between love and longing, was all but erased.
Yet my time is growing thin. They tell me a storm is coming, one that may wash away the paths we once trod. And though my heart aches to keep writing, to keep the dream alive for just a while longer, I fear the ink has begun to fade, much like my memories of that first, sacred meeting.
My dear princess of Lebanon,
This is the last time I attach a postcard to your mailbox. Life has thrown some tough stuff my way, forcing me to confront parts of myself I’d long buried or ignored. It’s strange, isn’t it, how we walk around thinking we’re fine, only to find cracks hidden beneath the surface?
I thought I’d always have endless words for you, something light or poetic to fill the emptiness. But these days, words come slow. Facing my own darkness has dulled the poet in me, made me stumble through the phrases that once came so easily. Yet here I am, with this last message, hoping it says what the others couldn’t.
Maybe it’s my way of holding on, clinging to the lightness of our letters while something heavy presses on my heart. I suppose these words are a piece of me, patched together like an old quilt, each stitch a memory, each phrase a whisper of the days we thought would never end.
There’s no asking you to wait for me, or even remember me. This isn’t that kind of story. I just wanted you to know how your kindness—quiet, enduring—helped me see through the fog, even if just for a little while.
P.S. Let me just share one more story. I'm not sure if you’ll read this, but I hope you might glimpse a shadow of it someday, in someone else’s eyes. Eyes that, in a silent glance, can mirror my world and the unspoken words I’ve kept hidden.
It was a winter evening, the kind that wraps the world in quietness and light as if every sound has been softened by the snow. I found myself in an old bookstore, the kind with shelves that sag under the weight of forgotten stories. And there, among the dust and the faded covers, I spotted a book—a thin, unremarkable volume with frayed edges and no title on the spine. But something compelled me to pick it up.
Inside, it held only a few lines, scribbled in shaky handwriting. A story, half-finished, as if the writer had simply run out of words or courage. The tale was of a man who had lost his way in a city that no longer remembered him. He wandered its streets, slipping between alleyways and crowded squares, searching for something he couldn’t name. But each person he passed looked through him, as if he were made of mist.
One day, he found a café by the water’s edge, and for reasons he didn’t understand, he sat down. There, in the reflection of the water, he caught a glimpse of someone else—a figure with a face he almost recognized. It was himself, but with different eyes, eyes that held a calmness he had never known. And in that moment, he understood that he was looking at the person he could have become if he hadn’t been lost for so long.
I don’t know why I’m telling you this. Maybe because in some way, I felt like that man, wandering through reflections, hoping to find a familiar gaze that might tether me back to the world. And though we may never meet again, I’ll keep hoping that, someday, you’ll find this story glimmering in another’s eyes—an echo of the kindness you’ve shown me, woven into their quiet, enduring gaze.
Yours, in whatever world lies between dreams and reality.
P.P.S.
I thought I could walk away, leave this last note and be done. But you know, there’s something about mirrors that keeps drawing me back. It’s like stepping into a world made of reflections, every glance showing you a little piece of somewhere else, a hint of something left behind, even if you can’t quite reach it. I keep thinking of Alice—her wild journey through the looking glass, her ridiculous, endless attempts to make sense of the madness in Wonderland. It was all just an attempt, wasn’t it? A struggle to laugh at a world that never stopped playing tricks on her. And maybe, on some level, I’ve been doing the same.
The mirrors I’ve leaned on, they’ve shown me places and people that are only memories now, fading, yet etched into my mind as deeply as ever. Even if the glass cracks, even if the passage to that other side finally disappears, those reflections—those imprints—never truly vanish. They linger like faint images in the corners of your vision, like stories that echo long after the book has closed.
And maybe, just maybe, I’ve been writing all of this in some ridiculous, impossible attempt to send a smile across that invisible divide, to the people standing on the other side of the screen, the page, the mirror. To remind them that there’s something magical in these fleeting glimpses, in a laugh or a tear shared with a stranger from a world we’ll never fully know.
Breaking news!
Lenin has returned! A divine revelation has opened a portal between two parallel mirrors, an endless corridor where Lenin runs, a man possessed with bending the course of history itself. He dashes through the mirrored passageway, like a hero from Star Wars plotting to unravel the Death Star—another story once dreamed up and wrapped in a viral packaging so irresistible that it reshaped imaginations worldwide. Star Wars was someone’s idea, too, spun into the visual language of a galaxy, binding our own myths to those of strange new worlds. Technologies of idea replication have reached such unprecedented heights, turning sparks of imagination into cultural empires in the blink of an eye.
But imagine, if you will, what the Bible might have looked like if Constantine the Great had possessed these technologies of visual storytelling. Imagine him not merely scribing and disseminating the scriptures in laboriously inked parchment, but broadcasting visions—images and stories of salvation and grandeur—through magical mirrors that could reach across the empire in an instant.
In the daily life of Constantine’s world, where culture was spoken, sung, and carved, the tools of communication were slow and tangible, bound to the hands of craftsmen. The emperor’s word traveled only as fast as a horse’s hooves could carry it. But what if, in that ancient age of marble temples and torch-lit streets, there had been something akin to today’s internet? What if they’d had their own enchanted mirrors, capable of transmitting divine wisdom and imperial decree across distances?
Imagine a grand cathedral lined not with gold mosaics but with glistening mirrors, each a portal into Constantine’s mind, projecting the life of Christ, the parables, the apostles, directly onto the walls. Imagine ancient citizens gathering to witness these magical reflections, transfixed as scenes of the Passion or the Resurrection leapt to life before their eyes, unbound by distance or time. Constantine, the man who ushered Christianity into the heart of an empire, would have wielded these mirrors like a holy scepter, not only to unite faith but to immortalize it, embedding the Word in the collective consciousness as vividly as today’s icons embedded in pixels.
These mirrors would be divine transmitters of thought, each reflection a glimpse into the unseen realms of Heaven or the cryptic wisdom of the emperor himself. They would echo through time, stretching into eternity, linking citizens not by road but by reflection. And what a vast, uncharted path that would have forged—an empire where belief and myth flowed like light, a network of mirrored wisdom that neither politics nor power could shatter.
Возвращение Бориса Николаевича
Погода в Иерусалиме была душной, и воздух переполнялся тяжелым запахом восходящего солнца, когда Иисуса привели в дворец Понтия Пилата. Но теперь, вместо старинных солдат, как в те времена, окружавших святого человека, стояли современные охранники. Их форма была не из древнего мира, а скорее из мира будущего: строгие черные костюмы, брюки, подчеркивающие статность, и кожаные перчатки, блестящие на утреннем свете. Их визитная карточка — черные шлемы, которые закрывали их лица, только шевелящиеся губы предавали их дыхание.
Иисус шел, скованный не просто физически, но и этим странным состоянием, которое возникало от столкновения прошлого с будущим, когда власть была едва различимой и, одновременно, всеобъемлющей. Это было как сочетание древности и технологий, что делало всю картину странной и едва осязаемой. Он пытался понять, что из этого мира ему принадлежит, и чем он, в свою очередь, способен удивить его.
Зал был большим, несмотря на ограниченное количество света. Потолок был темным и странным, пропитанным вековыми тенями. Как только Иисус вошел в зал, его взгляд сразу наткнулся на силуэт фигуры, сидящей на высоком троне. Глаза Пилата были скрыты, но его присутствие ощущалось так же сильно, как бы он был прямо перед ним.
Пилат сидел неподвижно, как статуя, его взгляд всегда был отстраненным, как бы он знал, что всё это уже было предначертано, и он был просто зрителем в большом спектакле, где его роль не выходила за рамки того, чтобы быть правильным в глазах империи.
Вокруг не было звуков — только звуки шагов, эхом отражающиеся от холодных каменных стен. Каждый шаг казался отголоском чего-то великого, но утраченого. Иисус чувствовал, что это место, с его зеркалами и пустыми взглядами, — не просто дворец, не просто зал суда. Это был символ, символ власти, которая делает слова истиной. И его слова, его простые и немудреные слова, не были бы услышаны, если бы Понтий Пилат не захотел их услышать. Здесь, в этом месте, слова могли быть оружием, а могли быть и разрушены — по воле одного человека.
Пилат сидел на своем троне, окруженный роскошью, которую он с гордостью воспринимал как символ своего положения. Его взгляд медленно перемещался по фигуре Иисуса, стоящего перед ним в своей простой одежде, как ничем не примечательная тень среди величественного убранства. Иисус казался маленьким, почти невидимым в этом окружении. Но Пилат не мог не заметить его стойкость. Он был не столько обеспокоен самим делом, сколько собой, своим местом в этом мире, своем положении среди тех, кто видел власть как нечто само собой разумеющееся.
Всё происходящее перед ним в какой-то момент стало для него чем-то вроде игры разума, исподтишка, игры, где каждое слово могло стать оружием, а каждая пауза — убийственным молчанием. Но он знал, что с Иисусом играть не получится, поэтому решил начать с того, что было ему ближе всего, с того, что он понимал лучше всего: ДНК. Он знал, что это было не только происхождение, но и основа власти. Понтий Пилат был связан с этим понятием, как с самой сутью своей власти, и поэтому думал о нем как о главной силе, определяющей всё вокруг.
Понтий Пилат, с властным взглядом, устремленным на Иисуса, стал говорить вслух, но не столько для того, чтобы услышать ответ, сколько для того, чтобы проверить самого себя, разобраться в том, что он думал и что ему нужно делать.
— Женская ДНК... XX, — сказал он, словно обращаясь к себе. — Два X, от обеих бабушек, от двух разных линий. Это даёт женщинам особую красоту. Двойное наследие. Но вот беда... Женские покровы, эти длинные платья и покрывала, — они несут в себе то, что может скрыть и свою красоту, и свою суть. Это знак. Символ того, что они играют в этом мире по правилам других, по правилам Империи. Таково было волеизъявление фарисеев и самого Цезаря.
Пилат немного умолк, а затем продолжил, словно говоря не столько Иисусу, сколько своему собственному разуму, запутанному в этих бесконечных цепочках размышлений.
— А мужская ДНК... она не такая, — продолжал он, и его голос стал более глубоким, наполненным философским размышлением. — Это всего лишь половина. Одна половинка от бабушки по маминой линии, а вторая половинка от дедушки по отцовской. И кто знает, куда ведёт эта линия, куда она уходит в глубины веков. Мы все — части этого длинного пути. Множество клеток, сотни миллиардов микробиороботов, каждая клетка выполняет свою роль в этом огромном биороботе, как бы мы его ни называли... И всё, что мы говорим, и всё, что мы делаем — это результат взаимодействия этих клеток. Наши голоса и движения — это лишь механизм воздействия на других.
Понтий Пилат взглянул на Иисуса, пытаясь уловить какую-то реакцию. Он хотел увидеть, как его слова могут зацепить этого человека, который, казалось, был не из этого мира, но в тоже время так близок. Но Иисус оставался молчалив и спокойен, его глаза не выдавали ни сомнений, ни страха.
Вокруг них снова воцарилась тишина, словно воздух сам по себе затаил дыхание. Иисус стоял спокойно, его взгляд устремлён в отражение в зеркале, а Пилат, стоящий напротив, не мог избавиться от ощущения, что его власть, хоть и мощная, но зыбкая, не имеет того крепкого основания, которое он всегда думал. Он внимательно наблюдал за Иисусом, его фигура казалась такой маленькой и неприметной среди роскоши, но его глаза... В них была твердость, которая заставляла Пилата сомневаться.
Пилат (смотрит на Иисуса, его голос дрогнул от того, что чувства вдруг вырвались наружу):
"Ты ведь понимаешь, что я могу просто приказать тебя казнить. Это не игра. Ты думаешь, что твои слова могут противостоять моей власти? Ты, человек из народа, без титулов, без армии... С твоими словами, с твоими учениями ты не победишь нас. Мы — Империя. Мы сильны. И я — тот, кто управляет этим миром."
Иисус (смотрит Пилату в глаза, не отвечая сразу, но его слова тяжёлые и полные смысла):
"Ты говоришь о силе, о власти, как о чем-то вечном, как о чем-то, что не поддаётся изменению. Но ты заблуждаешься, Понтий. Власть, основанная на страхе и насилии, не вечна. Она только кажется такой, потому что скрыта за бронёй и мечами. Но если ты посмотришь в эти зеркала, ты увидишь, что реальная сила — в словах, в истине. Твои мечи, твои доспехи, твои законы — они не могут держать истину в цепях."
Пилат сжал челюсти, его взгляд стал более напряжённым, он двигался всё ближе к Иисусу, словно пытаясь поймать его на слабости.
Пилат (с насмешкой):
"Истина? Ты думаешь, что твоя правда — это ответ на все вопросы? Мысль, что слова могут изменить этот мир, кажется мне детской, Иисус. Ты не знаешь, как устроен этот мир. Здесь всё решается не словом, а силой, действием, моментом. Ты боишься действовать, ты боишься брать на себя ответственность. Но я, Понтий Пилат, не боюсь делать выбор. Я решаю, что будет с тобой."
Иисус (отвечает с твердостью, его голос наполнен спокойной уверенностью):
"Ты не понимаешь, что твоя сила не может длиться вечно. Даже твой римский меч, твоя армия, твоя власть — это всего лишь проявления страха. Ты ищешь власть, чтобы укрыться от своей слабости. Но страх никогда не сможет быть основой чего-то великого. Ты и твоя империя, Понтий, будете исчезать, как исчезают все государства, построенные на насилии."
Пилат снова засмеялся, но этот смех был коротким и полным отчаяния.
Пилат (тихо, с сарказмом):
"Так значит, ты и есть эта великая сила? Ты, с твоими словами о страхе и власти? Ты, кто не может даже защитить себя от моего решения? Ты — просто человек. Но ты говоришь как бог."
Иисус (тихо, с глубоким смыслом):
"Не как бог, а как человек. Ибо человек всегда способен изменить мир, если будет готов смотреть в глаза своей правде и действовать, не боясь последствий. Ты боишься, Понтий. Ты боишься того, что я говорю. Ты боишься, что ты, в своей власти, не можешь видеть, что скрыто за её пределами."
Пилат почувствовал, как его рука невольно сжалась в кулак, а его взгляд всё более сосредоточился на фигуре Иисуса. Он ощущал, что это был не просто разговор, а что-то большее. Слова Иисуса заставляли его чувствовать свою внутреннюю слабость, то, что он всегда скрывал за мраморной внешностью власти.
Pilat (sadly, almost contemplatively):
"You speak as if I fear. Perhaps you are right, but you do not understand what I do. I do this for order. For control. If I do not act with cruelty, if I do not stand firm in my power, this world—this city—this entire empire will crumble. And you, too, will become part of that shattered universe, if you continue to think the way you do."
He paused, the weight of the silence pressing down on him, and his eyes seemed to flicker with a mixture of doubt and defiance. He quickly regained his composure, masking the vulnerability that briefly flashed across his face.
Pilat (forcing a harsh laugh, his voice tightening):
"You think I enjoy this? You think I am indifferent to the lives that hang in the balance? No, you are wrong. Every action I take, every decree I issue, it is for the good of the people, for the good of this empire. For the stability that holds us together. Do you understand what would happen if I allowed the slightest crack in this structure? A rebellion—chaos—it would spread like wildfire, and there would be no turning back."
He took a step closer to Jesus, his voice becoming more intense, as if trying to convince not only his prisoner, but himself as well.
Pilat (more forcefully):
"I do not fear for myself. No, I fear for everything that I have worked to protect. I fear for the people who rely on this order, this system we have created. The empire, the glory of Rome, cannot be allowed to slip away into the abyss. It is my duty to ensure that it does not. Every day I make decisions, hard decisions, knowing that some will suffer, but they must—they must—for the greater good."
His eyes darted to the mirror once again, almost as though searching for something in its reflective surface, as if the answer to his turmoil could be found in the cold glass.
Pilat (lowering his voice, almost to a whisper):
"Yes, I fear... not for my life, but for the unraveling of everything I've worked for. The world is fragile, Jesus. A single wrong move, and it all collapses. I know what it means to be in power, to hold the threads of fate in your hands. And it is a heavy burden. Can you even begin to understand that weight?"
He paused, his eyes now searching Jesus's face, as if hoping for a glimpse of understanding, or perhaps an admission of guilt.
Pilat (speaking more quietly, almost pleading):
"You speak of faith, of trust, of something beyond what I can see... but I cannot afford to be so naive. This is not the world of your ideals, of your abstract beliefs. This is a world of flesh and blood, of survival, where power is the only truth that matters. If you want to see the world change, you must understand what holds it together. And that is power, not faith, not love."
He stood still for a moment, a faint shiver running through him, as if he could sense the inevitable collapse of his own reasoning. But he quickly masked it, restoring his stern demeanor, a mask of authority.
Pilat (firmly, but with a hint of uncertainty):
"Do not mistake my actions for weakness, Jesus. I do not fear the fall of this empire, but I do fear the fall of everything I have ever stood for."
"One step forward — two steps back," they say. But this isn't a paradox; it is the essence of how we must approach the construction of a new society. The path to communism is not an immediate leap into a utopia; it is a slow and deliberate process of evolving the old, of refining it into something greater, while still holding onto the cultural heritage that shapes us. We must remember that the essence of our struggle is not just to destroy, but to preserve—to elevate the rich, complex layers of our past while we advance toward the future.
It’s not just about the rebellious poetry of Pushkin, who sang of love for his homeland and the Russian language. No. It’s far deeper. The question lies in the nature of God. You cannot replace Him with an abstract notion of universal equality and abundance, because He is not a mere abstraction. God lives within us, in our hearts, in our very souls.
Even if one is an atheist, one must recognize that abstract, mathematically precise thinking is a domain of the few, the intellectuals, who seek to calculate the world down to its smallest components. But that does not capture the full scope of humanity. God—whether you acknowledge Him in your heart or not—is not some conceptual ideal. He is the inner music that moves us, the primal, unspoken melody that guides the course of our lives.
And if God, in His mysterious wisdom, points us toward the path of communism, then it is a path we must follow. It is a divine mandate, whether one believes or not. The idea of the future, of the "paradise" we wish to create, will not be a barren, empty space; it will be an Eden—a place where we remain true to our deepest origins, to our most fundamental nature. But it will be a garden rooted in faith, not in empty ideologies.
The essence of humanity is traced back to Adam and Eve, who tasted the forbidden fruit and learned the shame of their nakedness. This is not a tale of sin alone—it is the story of human consciousness itself. It is the paradox of existence, the contradiction between innocence and knowledge, fear and freedom. These contradictions, these conflicts, are not our downfall, they are the very forces that propel us forward. Our world moves not because of its perfect harmony, but because of its eternal, irreconcilable contradictions.
In this contradiction lies the true path to communism, a garden where we rediscover our faith, where the ideal and the real coexist in a perpetual tension. We must never forget that the road ahead is built not only on ideas of equality, but on the music of belief—on the deep, rooted truth that within every human heart, there is a spark of divinity, a song of God that calls us to both embrace and transcend our nature.
The contradictions of history—the failures, the rebellions, the sufferings—these will be our guiding light, leading us to the communism that is not just a political theory, but a living, breathing reality.
